2017 № 4 (22)

Слово «бал», как утверждает «Этимологический словарь русского языка» [28, с. 17–18], заимствовано в Петровскую эпоху из французского языка через польское посредство. На латыни «танцевать», «прыгать» будет ballare, на древнефранцузском — baller. На славянских языках (польском, чешском, словенском и др.) бал — это bal. Историки культуры связывают слово «бал» еще и с немецким языком, где ball переводится как «мяч». Якобы в старину в Германии существовал обычай, когда на Пасху сельские девушки с песнями обходили дома своих подруг, недавно вышедших замуж, и дарили каждой по маленькому мячику, набитому шерстью или пухом. Замужняя подруга, в свою очередь, должна была нанять музыкантов и устроить вечеринку с танцами и угощением — количество таких вечеринок (балов), таким образом, зависело от числа молодоженов в селе [5].

Но это были балы («мячи») для сельского простонародья. Другое дело — пышные празднества при дворах царствующих особ. Первый бал, о котором сохранились документальные свидетельства, случился 17 июля 1385 года в городе Амьене (северная Франция) в день бракосочетания французского Карла VI (Безумного) с Изабеллой Баварской. Со временем балы стали любимым развлечением придворной знати всех стран Европы. Детально разработанный бальный церемониал включал в себя: строгий порядок следования танцев (полонез, вальс, мазурка, котильон, полька, кадриль); неукоснительное соблюдение правил придворного этикета; возрастные ограничения для танцующих на придворных балах; безупречные манеры хорошо обученных танцам молодых дворян и дворянок (до XVIII века балы были исключительной привилегией этого сословия); роскошь нарядов и пышность обстановки; оркестр или ансамбль музыкантов (танцы под фортепьяно балом не считались). Балы должны были заканчиваться ужином, а часто — и концертом приглашенных артистов, певцов и музыкантов, живыми картинами, любительскими спектаклями.

Допетровская Россия балов не знала. Принадлежа исключительно европейской традиции, балы были принесены на русскую почву Петром Великим для смягчения нравов и в директивном порядке. Прообразом дворянского бала стали так называемые ассамблеи — празднования, введенные в культурную жизнь русского общества как одна из форм досуга. 25 ноября 1718 года был издан Указ Петра I об ассамблеях, где был обозначен регламент и этикет поведения: посещение ассамблей для дворян и их жен было строго обязательным (за этим неусыпно следил «царь балов» граф П.И. Ягужинский, который после каждой ассамблеи просматривал список приглашенных и вычислял уклонившихся). Царский гнев могло вызвать и робкое поведение гостей, когда они жались по углам, молча глазели друг на друга и не выказывали признаков веселья. По этому указу женщины впервые получили право посещать общественные собрания, а вход на ассамблею становился доступен для каждого прилично одетого человека, за исключением слуг и крестьян.

Наряду с Указом об учреждении ассамблей был издан и Указ «О достоинстве гостевом, на ассамблеях быть имеющем» — он касался одежды, обуви, интимной гигиены гостей, их обращения с дамами, культуры еды и питья. Приведу часто цитируемый фрагмент: «Яства употреблять умеренно, дабы брюхом отяжелевшим препятствий танцам не чинить. Зелье же пить вволю, доколе ноги держут. Кады откажут — пить сидя. Основные силы береги на конец, ибо, приняв на посошок, можешь не сдюжить и до палат не добраться. Лежащему не подносить — дабы не захлебнулся, хотя бы и просил. Захлебнувшемуся же слава! Ибо сия смерть на Руси издревле почетна есть» [19].

Русское общество под руководством царя Петра I прилежно училось развлекаться, беседовать, танцевать...

Прошло всего полстолетия. Екатерина II, в правление которой балы и особенно балы-маскарады достигли истинного великолепия и поражали даже французов, считавших, что превзойти балы в Версале невозможно, любила повторять: «Народ, который поет и пляшет, зла не думает» [1]. На балах не только танцевали (хотя это всегда было главным). Балы ценились за чудеса и мгновения волшебства, как в сказке «Золушка»; балы общественные и частные становились местом знакомств и встреч, ухаживаний и признаний, демонстрации красоты и роскоши, дружеских разговоров и дипломатических свершений. Дворяне, состоявшие в тайных союзах, на балах обсуждали свои взгляды, находили единомышленников. На балах занимались благотворительностью — в пользу неимущих и недужных.

Балы в частных домах уже не подчинялись слишком строгим правилам, однако бальные аксессуары — веер, сумочка, перчатки (дама без перчаток считалась неодетой), бутоньерка для кавалеров, бальная книжечка, куда заносились имена пригласивших девушку мужчин, — не отменялись ни при каких обстоятельствах, равно как и светлые открытые бальные платья из шелка, газа, кисеи, кружев, которые должны были приоткрывать ступни до щиколоток, то есть быть чуть короче, чем это было обычно принято: длина платья указывала опытному ухажеру, собирается ли дама танцевать.

Так, горничные Наташи Ростовой, Мавруша и Дуняша, принялись перед первым балом барышни укорачивать ее платье: ведь бальные кавалеры могли ошибочно принять Наташу за не танцующую. «Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке все дымковое платье...

— Воля твоя, — с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, — воля твоя, опять длинно! Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
— Ей-богу, сударыня, ничего не длинно, — сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней. — Ну, длинно, так заметаем, в одну минуту заметаем, — сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу» [24, с. 199].

Балы были явлением строго сезонным — сезон длился с Рождества до последнего дня Масленицы и возобновлялся уже после Великого поста. «На балах звучала духовая музыка, танцевали менуэт, контрдансы, русские потешные пляски, польские и английские танцы. В залах горели тысячи свечей. Лестницы были устланы дорогими коврами, теснились тропические растения в кадках, а из специально устроенных фонтанов струилась душистая вода. К ужину обыкновенно подавали редкие тогда в России ананасы, экзотические персики, виноград, свежую клубнику, огромных рыб и дорогие вина со всего света. В особых комнатах курили, играли в шахматы и шашки. На подобных торжествах чаще всего проходили светские дебюты молодых людей и девушек, которые только начинали выезжать в свет» [16].

I
Бальные встречи рождали любовные истории, вдохновляли поэтов и романистов, давая им завораживающие сюжеты.

Много шума в светском обществе обеих российских столиц наделала история женитьбы Алексея Константиновича Толстого, троюродного брата Льва Николаевича, на Софье Андреевне Бахметевой, ради поэта покинувшей мужа. В юные годы у Софьи случился роман с князем Григорием Николаевичем Вяземским, она забеременела. Мать Бахметевой упрекала князя, что тот тянет с женитьбой. Брат Софьи вызвал князя на дуэль и был убит. Софья вне брака родила дочь, которую оформили как племянницу, дочь другого брата. Страдая от упреков родных, Софья вышла замуж за гвардейского офицера Льва Миллера — племянника Екатерины Львовны Толстой, сестра которой была матерью Федора Ивановича Тютчева. Счастья этот брак не принес, супруги подолгу жили раздельно и мало общались.

Зимой 1850–1851 годов Софья Андреевна Миллер познакомилась с Алексеем Константиновичем Толстым. Завяжется бурный роман, она уйдет от мужа. Тот долго не будет давать развода, против этой связи резко станет возражать и мать Толстого. Софья Миллер и Алексей Толстой останутся любовниками на долгие годы. Когда же развод будет получен, мать Толстого заявит, что постыдному и неравному браку не бывать. Старая графиня чинила препятствия, но все было напрасно: Софья Андреевна стала для Алексея Толстого близким человеком и музой. Пара в конце концов обвенчалась, несмотря на пересуды в обществе. Их брак стал самым ярким периодом в жизни и творчестве Толстого. Всю свою любовную лирику он адресовал именно ей. В середине 1870-х Софья Андреевна вдовствовала, держала в своем петербургском доме на Шпалерной литературный салон, пользовалась репутацией светской дамы громадного ума и образования — читала на многих европейских языках, отменно музицировала, считалась знатоком мировой литературы и тонким ценителем искусств. Ее гостем часто бывал и Ф.М. Достоевский.

«Встретив моего отца, — писала дочь Достоевского, знавшая от матери историю отношений графини с Ф.М., — она поспешила пригласить его к себе и была с ним очень любезна. Отец обедал у нее, бывал на ее вечерах, согласился прочесть в ее салоне несколько глав из „Братьев Карамазовых“ до их публикации. Вскоре у него вошло в привычку заходить к графине Толстой во время своих прогулок, чтоб обменяться новостями дня. Хотя моя мать и была несколько ревнива, она не возражала против частых посещений Достоевским графини, в то время уже вышедшей из возраста соблазнительницы. Всегда одетая в черное, с вдовьей вуалью на седых волосах, совсем просто причесанная, графиня пыталась пленять лишь своим умом и любезным обхождением» [10, с. 176].

Прошлое графини С.А. Толстой, ее скандальная юность, громкий адюльтер, внебрачная связь и нашумевший в свете развод нисколько не смущали Достоевского. Непринужденный, благородный тон, царивший в салоне графини Толстой, ее нежное и чуткое сердце привлекали многих выдающихся людей. «Это была женщина громадного ума, очень образованная и начитанная. Беседы с ней — вспоминала и жена писателя, А.Г. Достоевская, — были чрезвычайно приятны для Федора Михайловича, который всегда удивлялся способности графини проникать и отзываться на многие тонкости философской мысли, так редко доступной кому-либо из женщин... Федор Михайлович, так часто раздражаемый в мужском обществе литературными и политическими спорами, очень ценил всегда сдержанную и деликатную женскую беседу» [9, с. 376, 378]. Светские дамы охотно поверяли ему свои тайны, видели в нем опытного советчика. «Федор Михайлович с сердечною добротою входил в интересы женщин и искренно высказывал свои мнения, рискуя иногда огорчить собеседницу. Но доверявшиеся ему чутьем понимали, что редко кто понимал так глубоко женскую душу и ее страдания, как понимал и угадывал их Федор Михайлович» [9, c. 379].

А началась вся история с памятного бала-маскарада зимы 1850–1851 года: 33-летний Алексей Толстой по долгу придворной службы отправился в Петербургский Большой театр на новогодний бал-маскарад, сопровождая туда наследника престола, будущего царя Александра II, чьим товарищем для игр он был выбран еще в детстве. Там, на балу, и произошла встреча поэта с дамой, перевернувшая его жизнь. Они танцевали; лицо незнакомки скрывала маска; он видел только ее печальные серые глаза, пышные пепельные волосы, стройную изящную фигуру, слышал густой низкий голос. Прощаясь, она взяла визитную карточку поэта и пообещала, что их знакомство вскоре непременно продолжится. Есть версия, что той же ночью Алексей Константинович написал стихотворение (спустя 27 лет оно ляжет в основу одного из самых известных русских романсов, созданных П.И. Чайковским):

Средь шумного бала, случайно
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты...

Спустя несколько дней Толстой получил от незнакомки приглашение и незамедлительно прибыл по указанному адресу. «На этот раз вы от меня не ускользнете!» [15, c. 383] — сказал, по свидетельству биографа, Алексей Константинович Толстой, входя в гостиную «маски», Софьи Андреевны Миллер.
Бал-маскарад зимы 1850–1851 года оказался для поэта, его музы и для русской лирической поэзии счастливым балом...

II
Не всегда, однако, героям русской литературы на балах улыбалось счастье, хотя балов было более чем достаточно: «Что нового покажет мне Москва? / Вчера был бал, а завтра будет два» [8, c. 24]. О московских балах с досадой говорит Чацкий, они ему претят, как и весь уклад патриархальной (старорежимной) московской жизни. Совсем иначе думает Молчалин: известная всей Москве Татьяна Юрьевна, дама-покровительница московской молодежи, обходительная, милая, добрая и простая, как раз таки славится своими балами: «Балы дает нельзя богаче, / От рождества и до поста, / И летом праздники на даче» [8, с. 66]. На домашнем балу у Фамусова гости сплетничают, злословят, клевещут и все же танцуют с величайшим усердием. Чацкий же занят обличением всего и всех. Бал не задался; маски сброшены — с Софьи, с Молчалина, с Чацкого. Недовольны гости: «Ну бал! Ну Фамусов! Умел гостей назвать! / Какие-то уроды с того света, / И не с кем говорить, и не с кем танцевать» [8, c. 96]. Недовольна престарелая графиня (графиня-бабушка), шамкая и шепелявя беззубым ртом: «Поетем, матушка, мне прафо не под силу, / Когда-нибуть я с пала та в могилу» [8, c. 96].

Но не только старуха-графиня тяготится балом. Моложавый Платон Михайлович Горич, подкаблучник, «муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей», сетует в унынии на свою горькую долю — таскаться по танцевальным вечерам и состоять на часах при супруге («Бал вещь хорошая, неволя-то горька...» [8, c. 97]. Как тяжелую светскую обязанность, почти неволю, иго воспринимает балы и Репетилов.

Рассыпалась в прах мечта Чацкого — любимая им женщина, именно на балу, распустила слух о его сумасшествии: он слышит, как Павел Афанасьевич Фамусов кричит дочери: «Сама его безумным называла!» [6, c. 117]. Чацкий прозревает только в самом конце комедии, догадываясь об интриге, затеянной вокруг него. Бал превращается одновременно и в социальную драму, и в семейный скандал.

Фамусовская Москва, в лице, например, московского генерал-губернатора князя Голицына, сочла комедию пасквилем на Москву и оскорблением всего русского дворянства. Современники Грибоедова много писали о нетерпеливости и заносчивости Чацкого. Комедия «Горе от ума», помимо всего прочего, поставила вопрос, который придется решать многим поколениям обличителей, — то ли место бальная зала, чтобы произносить сатирические монологи.

Веское слово об этом принадлежит А.С. Пушкину, который прочитал «Горе от ума» в январе 1825 года, по рукописи, привезенной ему И.И. Пущиным в ссылку в Михайловское. Вскоре Пушкин писал П.А. Вяземскому: «Читал я Чацкого — много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек — но Грибоедов очень умен» [20, c. 137]. В письме к А.А. Бестужеву того же времени мнение Пушкина о Чацком было еще выразительнее: «В комедии „Горе от ума“ кто умное действующее лицо? Ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Всё, что говорит он, — очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подобными» [20, с. 138–139].

Еще резче рассуждал о Чацком В.Г. Белинский (1840): «Что за глубокий человек Чацкий? Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит. Неужели войти в общество и начать всех ругать в глаза дураками и скотами значит быть глубоким человеком? ...Это новый Дон-Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади... Глубоко верно оценил эту комедию кто-то, сказавший, что это горе, — только не от ума, а от умничанья. Искусство может избрать своим предметом и такого человека, как Чацкий, но тогда изображение долженствовало б быть объективным, а Чацкий лицом комическим; но мы ясно видим, что поэт не шутя хотел изобразить в Чацком идеал глубокого человека в противоречии с обществом, и вышло Бог знает что» [4, c. 81–82].

Умный, но бешеный — так говорили современники о Чацком. Впрочем, очень скоро Белинский изменил свою точку зрения. Позднейшие критики предпочитали относиться к Чацкому как к лицу возвышенному и героическому (А. Григорьев), который бился головой о каменную стену и был святым безумцем. А.И. Герцен, характеризуя Чацкого как революционера и декабриста, писал: «Его выслушивают молча, так как общество, к которому он обращается, принимает его за сумасшедшего — за буйного сумасшедшего — и за его спиной насмехается над ним» [6, c. 181]. Тех же мыслей в отношении героя «Горя от ума» придерживался и Н.П. Огарев: «Вспоминая, как в то время члены тайного общества и люди одинакового с ними убеждения говорили свои мысли вслух везде и при всех, дело становится более чем возможным — оно исторически верно. Энтузиазм во все эпохи и у всех народов не любил утаивать своих убеждений, и едва ли нам можно возразить, что Чацкий не принадлежит к тайному обществу и не стоит в рядах энтузиастов» [18, с. 477]. Говорить мысли вслух везде и при всех... Эта привычка (обычай, манера) энтузиастов-обличителей были предметом острейшей полемики на протяжении всего XIX столетия.

Восторженно говорит о комедии и о роли Чацкого, как ее исполнял Андрей Версилов, герой романа Ф.М. Достоевского «Подросток», Аркадий Долгорукий. «Я попал в театр в первый раз в жизни, в любительский спектакль у Витовтовой; свечи, люстры, дамы, военные, генералы, девицы, занавес, ряды стульев — ничего подобного я до сих пор не видывал... Я с замиранием следил за комедией; в ней я, конечно, понимал только то, что она ему изменила, что над ним смеются глупые и недостойные пальца на ноге его люди. Когда он декламировал на бале, я понимал, что он унижен и оскорблен, что он укоряет всех этих жалких людей, но что он — велик, велик!..» [12, c. 94–95].

Но вот рассуждения другого персонажа Достоевского — бедняка, бывшего крепостного, Ивана Шатова из романа «Бесы» (подготовительные материалы): «Чацкий и не понимал, как ограниченный дурак, до какой степени он глуп, говоря это („к перу от карт и к картам от пера“. — Л.С.). Он кричит: „Карету мне, карету!“ — в негодовании потому, что не в состоянии и сам догадаться, что можно ведь и иначе проводить время хотя бы и в Москве тогдашней, чем к перу от карт и к картам от пера. Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего и не существовало. Вот он и приходит в такое отчаяние от московской жизни высшего круга, точно кроме этой жизни в России и нет ничего. Народ русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем более он передовой. Чем больше барин и передовой, тем более и ненависти — не к порядкам русским, а к народу русскому» [11.2, c. 86–87].

Разумеется, мнение о Чацком как об «ограниченном дураке» принадлежит всего лишь персонажу. Но имеет смысл сопоставить мнение разночинца Шатова с мнением автора романа Достоевского. Они — автор романа и герой романа — единомышленники, во всяком случае в этом вопросе. «Комедия Грибоедова, — пишет Достоевский в „Дневнике“ за 1881 год, то есть за месяц до смерти, — гениальна, но сбивчива. „Пойду искать по свету...“ То есть где? Ведь у него только и свету, что в его окошке, у московского хорошего круга, не к народу же он пойдет. А так как московские его отвергли, то, значит, „свет“ означает здесь Европу. За границу хочет бежать.

Если б у него был свет не в московском только окошке, не вопил бы он, не кричал бы он так на бале, как будто лишился всего, что имел, последнего достояния. Он имел бы надежду и был бы воздержаннее и рассудительнее.

Чацкий — декабрист. Вся идея его — в отрицании прежнего недавнего, наивного поклонничества. Европы все нюхнули, и новые манеры понравились. Именно только манеры, потому что сущность поклонничества и раболепия в Европе та же» [13, c. 87].

Мысль о Чацком и его поведении в «свете» занимала, вернее, волновала Достоевского давно. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» он пишет: «Вспомните Чацкого. Это и не наивно-плутоватый дед, это и не самодовольный потомок, фертом стоящий и всё порешивший. Чацкий — это совершенно особый тип нашей русской Европы, это тип милый, восторженный, страдающий, взывающий и к России, и к почве, а между тем все-таки уехавший опять в Европу, когда надо было сыскать,
Где оскорбленному есть чувству уголок... — 
одним словом, тип совершенно бесполезный теперь и бывший ужасно полезным когда-то. Это фразер, говорун, но сердечный фразер и совестливо тоскующий о своей бесполезности. Он теперь в новом поколении переродился, и мы верим в юные силы, мы верим, что он явится скоро опять, но уже не в истерике, как на бале Фамусова, а победителем, гордым, могучим, кротким и любящим. Он сознает, кроме того, к тому времени, что уголок для оскорбленного чувства не в Европе, а, может быть, под носом, и найдет, что делать, и станет делать... Не понимаю я только одного: ведь Чацкий был человек очень умный. Как это умный человек не нашел себе дела? Они все ведь не нашли дела, не находили два-три поколения сряду... Так вот не понимаю я, чтоб умный человек, когда бы то ни было, при каких бы ни было обстоятельствах, не мог найти себе дела... Однако ж Чацкий очень хорошо сделал, что улизнул тогда опять за границу: промешкал бы маленько — и отправился бы на восток, а не на запад... Поколение Чацких обоего пола после бала у Фамусова, и вообще когда был кончен бал, размножилось там, подобно песку морскому, и даже не одних Чацких: ведь из Москвы туда они все доехали» [14, c. 61–62].

Герой пьесы на бале у Фамусова и тот же герой в ситуации, когда был «кончен бал», судьба героя и судьбы целого поколения «после бала» стали предметом дискуссий всей отечественной литературы позапрошлого столетия. Дискуссии эти, теперь уже далеко не бальные, не закончены.

III
Свое отношение к тому, как вести себя на балах и танцевальных вечерах, стоит ли выступать под звуки вальса и мазурки с обличениями танцующей публики, Пушкин выразил не только в письмах по поводу комедии Грибоедова — но вполне выразительно и эмоционально запечатлел в «Евгении Онегине».

Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце! [21, с. 326].

Иными словами, бал (и даже разъезд после бала) — не место для ученых дискуссий с кем бы то ни было и о чем бы то ни было. Балы, на взгляд поэта, существуют для других целей, и в «Евгении Онегине» им посвящено немало строк и строф. Пример бального «служения» явил еще отец Евгения:

Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец [21, с. 272].

Сам Евгений, став завсегдатаем балов («Три дома на вечер зовут: / Там будет бал, там детский праздник»), знал в них толк, «легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно». Таким же любителем бальных удовольствий был и сам поэт, разделявший в молодости все увлечения своего героя:

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма...
.........................................
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил. [21, с. 282–283].

Вслед за Онегиным Пушкин мчится сквозь ночь в ямской карете, подъезжает к великолепному дому, взлетает стрелой по мраморным ступеням в бальную залу. Вместе с полусонным героем (а Петербург уже проснулся и живет своей обычной трудовой жизнью) поэт отправляется домой. Назавтра — все то же самое. Но из всех развлечений света балы прежде всего наскучили герою — как и светские сплетни, как и красавицы, как и дружеские пирушки. Русская хандра и болезнь дядюшки, чреватая скорым наследством, погнали Онегина в деревню, где вскоре выяснилось, что и там скука та же.

Окажется, однако, что бал (который тут внезапно приобретает черты развлечения рокового, фатального), настигает Онегина и в деревне. Вместе с Ленским он приглашен к соседям по случаю именин их старшей дочери Татьяны. Уже было ее письмо к нему, и его объяснение с ней, и ехать ему крайне не хочется. Для Ленского, напротив, это было знаменательное время — весело тянулись дни счастливых ожиданий, он был уверен, что любим и что Ольга, как и он, восторженный жених, предвкушает «тайны брачныя постели и сладостной любви венок». Свадьба была назначена через две недели после именин Татьяны.

За столом Онегин оказался напротив Татьяны и не мог не видеть ее крайнего смущения, ее полуобморочного состояния.

Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит. Но, девы томной
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить
И уж порядком отомстить [21, c. 368].

Ждать пришлось долго — пока кончился праздничный обед, чай и не заиграла музыка: флейта и фагот. «Кружится вальса вихорь шумный...», и наступает вожделенный миг — время мести.

Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о том о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленьи. Ленский сам
Не верит собственным глазам [21, c. 371–372].

Далее он танцует с невестой друга вальс, затем мазурку, во время которой шепчет ей на ухо пошлый мадригал и жмет руку (а лицо Ольги разгорается самолюбивым румянцем), затем — к ужасу и ревнивому негодованию Ленского — приглашает на «бесконечный» котильон. Итак, главные бальные танцы безотказно отданы другу жениха, а не жениху, которому они обещаны, и это равносильно измене невесты накануне свадьбы. Ревнивой тоской охвачена Татьяна, двойным коварством потрясен Ленский. И вот вызов на дуэль, и в дело уже вмешался опытный дуэлист, поединок неминуем (хоть Онегин и сознает свою вину), и пролилась кровь: первой бальной жертвой стал Ленский...

Этот, казалось бы, мирный деревенский бал в один миг стал территорией измены и предательства, неизбежного следствия светских предрассудков и женского легкомыслия.

«Еще одно нас разлучило... / Несчастной жертвой Ленской пал...» — напишет Онегин спустя годы Татьяне; и очевидно, что она, помимо других известных причин, не смогла переступить через гибель того, кто мог бы стать ей братом.

Петербургский свет, куда снова попадет Онегин (как Чацкий «с корабля на бал» [21, с. 422]) будто отомстит ему за тот, деревенский, кровавый бал — отомстит и накажет. Фигуры поменяются местами, цвет столицы и моды образцы соберутся теперь в богатом доме княгини Татьяны, неприступной богини, законодательницы зал, и ее мужа, важного генерала. Сохнуть и страдать, тосковать и сходить с ума, пылать страстью и изнемогать — теперь станет участью Онегина. Но его безумные сожаления останутся безответными; месть Татьяны (если ее отказ любить любимого можно считать местью) должен был ранить его куда больнее и сильнее, чем любые легкие измены во время танцевальной вечеринки.

IV
События повести А.С. Пушкина «Пиковая дама» происходят, как ни покажется неожиданным такое наблюдение, на фоне великосветского бала — в том смысле, что бал служит опорным пунктом сюжета, основной частью его маршрутов. Старая графиня, героиня повести, при всех своих немощах, — была непременной посетительницей и участницей балов. «Она... была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо» [22, c. 281–282].

Туалет графини, когда она собирается на бал, — предмет пристального наблюдения автора:

«Старая графиня *** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту, давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад» [22, c. 278].

Пристальный взгляд фиксирует и момент выезда старухи:
«Наконец графинину карету подали. Германн видел, как лакеи вынесли под руки сгорбленную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вослед за нею, в холодном плаще, с головой, убранною свежими цветами, мелькнула ее воспитанница» [22, c. 290].

И с той же пристальностью автор следит за тем, как — после бала — графиня возвращается домой и как ее раздевают горничные; эту картину вынужденно созерцает и незваный свидетель.
«Карета подъехала и остановилась... В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла... Графиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухшим ногам. Германн был свидетелем отвратительных таинств ее туалета; наконец, графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и безобразна» [22, c. 291–292].

Бедная воспитанница графини Лизавета Ивановна, «пренесчастное создание», поддавшись пламенным письмам соблазнителя и позволив ему беспрепятственно проникнуть в дом графини, бывает на балах только как ее компаньонка. «В свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали и никто не замечал; на балах она танцевала только тогда, когда не хватало vis-a-vis, и дамы брали ее под руку всякий раз, как им нужно было идти в уборную поправить что-нибудь в своем наряде» [22, с. 282]. Если же ее и приглашали завидные кавалеры, то совсем не ради нее: «В самый тот вечер, на бале, Томский, дуясь на молодую княжну Полину ***, которая, против обыкновения, кокетничала не с ним, желал отомстить, оказывая равнодушие: он позвал Лизавету Ивановну и танцевал с нею бесконечную мазурку. Во все время шутил он над ее пристрастием к инженерным офицерам, уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было ей предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была ему известна» [22, c. 295].

Время бала и особенно время после бала становятся соучастниками заговора против старой графини. Лизавета Ивановна, полагая, что назначает тайное ночное свидание молодому человеку в своей комнате, не догадывается, что прокладывает ему дорогу к спальне старой графини.

«Сегодня бал у ***ского посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине. Как скоро графиня уедет, ее люди, вероятно, разойдутся, в сенях останется швейцар, но и он обыкновенно уходит в свою каморку. Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу. Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня. Вам скажут нет, — и делать нечего. Вы должны будете воротиться. Но, вероятно, вы не встретите никого. Девушки сидят у себя, все в одной комнате. Из передней ступайте налево, идите всё прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату» [22, c. 289].

Однако целью молодого человека была вовсе не комната воспитанницы; его волновала спальня графини. И вот цель достигнута.

«Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма. Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина» [22, c. 292].

Незнакомый мужчина, попросив, а потом и потребовав у графини назвать ему три карты, которые, по легенде, всегда выигрывают, не получил ответа.
— Старая ведьма! — сказал он, стиснув зубы, — так я ж заставлю тебя отвечать...

С этими словами он вынул из кармана пистолет. При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом покатилась навзничь... и осталась недвижима.
— Перестаньте ребячиться, — сказал Герман, взяв ее руку. — Спрашиваю в последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? — да или нет?

Графиня не отвечала. Герман увидел, что она умерла" [22, c. 294].

Поездка на бал и нечаянное ночное свидание после бала окончатся для старой графини смертью, а для ее обманутой воспитанницы обернутся горьким раскаянием: «Эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, всё это было не любовь! Деньги — вот чего алкала его душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его! Бедная воспитанница была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы старой ее благодетельницы!..» [22, c. 297].

Бал, обман, убийство... Знаковая, почти что неизбежная триада.

V
Первая строфа повести в стихах Е.А. Баратынского «Бал» — ровесницы и грибоедовского «Горя от ума», и пушкинского «Евгения Онегина» — начинается с описания московского бального вечера, такого же, как и все подобные вечера, ибо для знатных бар, жителей богатой и праздной столицы, «одно веселье на уме, / одно занятие — банкеты». Носят ли они фраки или мундиры, женаты они или пока только хотят жениться, им не лень хоть каждый день усердно вальсировать и волочиться.

Героиня повести, княгиня Нина, богатая и знатная замужняя дама, слишком не похожа ни на грибоедовскую Софью, ни на пушкинскую Татьяну. Это Клеопатра, Мессалина, Вакханка, новая Медея. Княгиня легко воспламенялась и так же легко остывала, ее любовная горячка длилась один миг, любовь сегодняшнего дня с трудом доживала до завтрашнего утра, мечта ее гасла, сладкое видение оборачивалось досадным обманом.

Но вот жрице любви, опытной и умелой, судьба посылает человека, на которого ее чары долго не действуют. И даже когда ей удается наконец родить в любимом мятежное волненье, вдохнуть в него жар ответного чувства, их согласное счастье длится очень недолго, и никакие ухищрения, никакие роскошные наряды и иные приманки на него не действуют. Тщетно Нина пытается прогнать мрачную тоску своего возлюбленного, его тяжелую печаль. Тщетно она надеется изгнать из его сердца прежнюю любовь, в которой он, наконец, признался, и тогда душу Нины ранит жгучая ревность такой чудовищной силы, что, придя на пышный московский бал и увидев своего возлюбленного вместе со счастливой подругой, Нина не выдерживает: ей становится дурно, она покидает бал.

Блестящий бал, который явил Нине невыносимый облик «лишнего счастья» на сияющем лице соперницы, отравил демонической героине не только роскошное бальное удовольствие, но и саму жизнь: приехав домой, она приняла яд. В блистательном наряде, в богатых перьях и жемчугах, нарумяненная мертвая красавица сидела в своей спальне перед золотой иконой и печальной лампадой.

Неукротимая вакханка, познавшая бешенство страстей, сама платит по счетам судьбы. «Посланник рока ей предстал...» [2, с. 32].

VI
Совершенно зловещими предстают бальные события и в драме М.Ю. Лермонтова «Маскарад» (1835). Герой драмы, Евгений Арбенин, — в прошлом прожженный игрок и шулер, многих разоривший и наживший тьму врагов. Прошлое его более чем туманно, репутация — более чем спорная.

Арбенин бросил игорное ремесло, ибо слишком в нем преуспел, изучил все его тонкости, видит насквозь лица игроков, их карты и шансы: игра, лишенная тревог и волнений, утратила для него былой интерес.

Однако ему, самонадеянному знатоку человеческих пороков и тайных сердечных струн, испытавшему «все сладости порока и злодейства», привыкшему побеждать, предстоит потерпеть крупнейшее поражение — проигрыш в такой игре, где отыграться невозможно.

Он едет на Невский проспект в маскарад, в великосветский дом барона Энгельгардта, где устраиваются аристократические костюмированные балы-маскарады и где постоянно бывает Николай I. А там — среди масок — правят интрига и зависть, клевета и злословие, яд ревности и мести. Посетители маскарада, как и его центральная фигура, князь Звездич, все на одно лицо. Здесь от чужого злословия страдают все поголовно, и никто, в свою очередь, не может удержаться от собственных злых речей как по адресу приятеля, так и по адресу недруга. Люди беспощадны друг к другу — и больше всего преуспели в занятии наживать врагов.

Арбенин: Говорят, у вас жена красотка...
Шприх: Ну-с, что ж?
Арбенин (переменив тон): А ездит к вам тот смуглый и в усах? (Насвистывает песню и уходит.)
Шприх (один): Чтоб у тебя засохла глотка... Смеешься надо мной... так будешь сам в рогах [17, с. 408].
Арбенин не успеет оглянуться, как клевета и злословие съедят и его жизнь так же легко, как он сам играючи распоряжается честью и жизнью окружающих. Честь, отданная всем на поруганье, — живой и ходкий товар. Поверить другому, довериться кому-нибудь самому — крайне опасно; душа наивная и простодушная ничем не защищена. Женщина рискует признаться в любви мужчине, если только ее лицо скрыто под маской:

Вы недовольны... мало вам того,
Что я люблю вас... нет! вам хочется всего;
Вам надо честь мою на поруганье,
Чтоб, встретившись со мной на бале, на гулянье,
Могли бы вы со смехом рассказать
Друзьям смешное приключенье
И, разрешая их сомненье,
Примолвить: вот она... и пальцем указать [17, с. 410].

Какой, однако, комплимент Евгению Онегину, который ведь тоже мог ославить доверчивую Татьяну, разгласив на всю округу ее признание, дать читать ее письмо всякому, кто пожелает: Петушкову, Буянову, гусару Пыхтину, всем ее потенциальным женихам. Но Татьяна как раз чувствовала, что защищена — чувством чести своего избранника («и смело ей себя вверяю»). Она и в финальной сцене скажет ему: «Я знаю: в вашем сердце есть / И гордость, и прямая честь» [21, с. 330].

Не то в «Маскараде»: персонажи драмы не страдают от тягот чести, и остается загадкой, почему Нина, чистая, непорочная женщина, «созданье слабое, но ангел красоты», скрыла от мужа, что идет в маскарад. Желание развлечься? Авантюризм и поиски приключений? Обычное легкомыслие? Странно и то, что побывав в одно время, в одном доме, на одном бале, супруги Арбенины не узнали друг друга, а если и узнали — не окликнули и не подошли, а ведь Евгений был без маски. Ведь даже баронесса Штраль и та понимает, как опасно даме одной пускаться в столь опасное приключение, как бал-маскарад, «где всякий ветреник обидит, осмеёт...» [17, с. 430].

Итак, дама в маске (баронесса Штраль) подбирает с пола бальной залы неизвестно кем потерянный браслет и тут же дарит чужое украшение как свое князю Звездичу, в которого тайно влюблена, но боится огласки и не доверяет ему.

И правильно, что не доверяет: Звездич даже и не подумал, что тайну доверившейся ему дамы, кто бы она ни была, надо хранить; напротив, уже в следующую минуту князь, в порыве тщеславного мужского хвастовства, показывает браслет Арбенину, и тот, пусть не сразу, но вскоре опознает в беглом браслете одно из парных украшений, подаренных им Нине.

Но не зря печать проклятья лежит на жизни Арбенина: исполненный презрения к людям, он как никто подвержен влиянию злых и враждебных сил и предан своей тяжелой, черной старине. Обнаружив отсутствие второго браслета на руке жены и услышав от нее, что браслет потерян, он впадает в неистовство, подозревая, что заочно осмеян коварным соперником, игрушкой маскарада, и своей неверной женой. Он, который так много раз обманывал всех и вся, не может поверить в невинность невиновного.

Потерянный в маскараде браслет Нины Арбениной, найденный баронессой Штраль и тут же подаренный князю Звездичу, становится козырной картой для светских интриганов. Князь Звездич, полагая, что дама, вручившая ему на бале браслет, — это Нина, поскольку вскоре увидел у нее такой же, пытается соблазнить ее, но получает отпор. Никакого другого чувства, кроме желания отомстить «скромнице», отрекшейся от подарка, у него не возникает. Близкая подруга Нины, баронесса, затеявшая игру, запускает в уши сплетника злостный навет и советует князю продолжить с успехом начатое предприятие.

Сплетня о любовной связи Нины с князем Звездичем, в руки которого попал браслет, подаренный ему баронессой, а та нашла его на паркете в маскараде, распространяется, как лесной пожар. Механизм клеветы прост и примитивен: у автора клеветы и у всех ее распространителей есть корыстный мотив: им выгодно опорочить Нину — чтобы отомстить Арбенину за насмешливые намеки (Шприху), чтобы «спасти себя за счет другой» (баронессе Штраль), чтобы отомстить Нине за ее несговорчивость (Звездичу), чтобы насладиться унижением Арбенина (Казарину, дружку по прошлым кутежам), чтобы дать свершиться справедливому суду над Арбениным и по давнему острому чувству ненависти к нему (Неизвестному).

«Он приучен к злодейству» — такую свою репутацию Арбенин оправдает до конца. «Прочь, добродетель: я тебя не знаю, / Я был обманут и тобой, / И краткий наш союз отныне разрываю...» [17, с. 452] Арбенин награждает князя Звездича, своего воображаемого соперника, публичной пощечиной, не давая ему возможности ни дать сдачи, ни стреляться на дуэли.

За сплетнями следуют оскорбления, круговой обман, лживые обвинения, и никакие признания и запоздалые раскаяния не в силах спасти положения и остановить маховик убийства. В действие вступает яд: ослепленный ревностью и жаждой мести, Арбенин уже на очередном бале всыпает жене отраву в мороженое; так второй бал становится территорией расправы. Арбенин сходит с ума, узнав о невиновности Нины. Пестрый маскарад жизни «большого света» стал судьей и мстителем. Еще не зная, что умирает, Нина клянется никогда не ездить в маскарады, но ей это уже и не придется.

Жизнь как бал —
Кружишься — весело, кругом всё светло, ясно...
Вернулся лишь домой, наряд измятый снял —
И всё забыл, и только что устал [17, с. 487].

Стоит добавить: больше тридцати лет «Маскарад» не пускали на сцену — цензура хотела, чтобы вместо «прославления порока» автор продемонстрировал «торжество добродетели», «примерно наказал» своего героя и чтобы «супруги Арбенины помирились». Ничего из этого не вышло.

VII
Помимо балов, столичных и деревенских, расцветали балы в губерниях, ибо «где губернатор, там и бал, иначе никак не будет надлежащей любви и уважения со стороны дворянства» [7, c. 148]. Павел Иванович Чичиков, герой «Мертвых душ», ездит по губернским балам для полезных знакомств и хозяйственных сделок. Там, как правило, все обходилось мирно: «Дуэли, конечно, между ними не происходило, потому что все были гражданские чиновники, но зато один другому старался напакостить, где было можно, что, как известно, подчас бывает тяжелее всякой дуэли» [7, c. 145].

В «Мертвых душах» можно прочесть единственное в своем роде описание дамских бальных нарядов, исполненное тонкой иронии и знанием дела. «Дамы тут же обступили его блистающею гирляндою и нанесли с собою целые облака всякого рода благоуханий: одна дышала розами, от другой несло весной и фиалками, третья вся насквозь была продушена резедой; Чичиков подымал только нос кверху да нюхал. В нарядах их вкусу было пропасть... Талии были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить). Все было у них придумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностию; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что они способны погубить человека; остальное все было припрятано с необыкновенным вкусом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем „поцелуя“, эфирно обнимал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под именем „скромностей“. Эти „скромности“ скрывали напереди и сзади то, что уже не могло нанести гибели человеку, а между тем заставляли подозревать, что там-то именно и была самая погибель. Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнаженными возбудительные части рук повыше локтя, которые у многих дышали завидною полнотою; у иных даже лопнули лайковые перчатки, побужденные надвинуться далее, — словом, кажется, как будто на всем было написано: нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!» [7, c. 149–150].

Но для Павла Ивановича этот бал оказался роковым. «Чтоб вас черт побрал всех, кто выдумал эти балы! — говорил он в сердцах. — Ну, чему сдуру обрадовались? В губернии неурожаи, дороговизна, так вот они за балы! Эк штука: разрядились в бабьи тряпки! Невидаль, что иная навертела на себя тысячу рублей! А ведь на счет же крестьянских оброков или, что еще хуже, на счет совести нашего брата. Ведь известно, зачем берешь взятку и покривишь душой: для того чтобы жене достать на шаль или на разные роброны, провал их возьми, как их называют. А из чего? чтобы не сказала какая-нибудь подстёга Сидоровна, что на почтмейстерше лучше было платье, да из-за нее бух тысячу рублей» [7, с. 160].

Главная досада, однако, была не на сам бал, а на случившийся здесь скандал. Чичиков внезапно увлекся 16-летней губернаторской дочкой, только что выпущенной из института, и пренебрег всеми прочими дамами, а те не то что не простили ему флирта с девицей, а немедля заклевали изменщика. К тому же явился пьяный Ноздрев и закричал на всю залу: «А! Херсонский помещик!.. Много ли мертвых наторговал?» [7, с. 157].

Бал обрушил репутацию Чичикова. «Как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший город!» [7, c. 174], а очнувшиеся горожане задумались: кто он такой, этот Чичиков? И ответили сами себе: делатель фальшивых ассигнаций, злодей, собравшийся похитить губернаторскую дочку; причина смерти прокурора и виновник приезда нового генерал-губернатора. Все разом перестали его принимать и избегали встреч с ним. Напуганный и удрученный своим провалом Чичиков бежал из города.

VIII
В русской классике нет ничего более поэтического, чем описание петербургского бала 31 декабря 1810 года у екатерининского вельможи Нарышкина, первого бала Наташи Ростовой, на котором ожидался сам государь Александр I. Роскошный дом на Английской набережной, съезд гостей, мундиры мужчин, наряды дам, приготовления в доме Ростовых, белые дымковые платья Наташи и Сони, волнение обеих девушек и тур вальса, который Наташа танцевала с Андреем Болконским, одним из лучших танцоров (и лучших женихов) своего времени, а потом еще и котильон, и другие танцы с другими кавалерами, и так весь вечер. «Она была на той высшей ступени счастья, когда человек делается вполне добр и хорош и не верит в возможность зла, несчастья и горя» [24, с. 208].

Но зло, несчастье и горе не замедлили себя ждать. Сначала тайная помолвка с отсрочкой свадьбы на год, затем отъезд князя Андрея за границу и грустное ожидание его возвращения; страхи Наташи, что она за год состарится, и дурной прием графа Ростова и его дочери у старого князя Болконского. И, наконец, Анатоль Курагин, едва познакомившись с которым она поняла, что погибла безвозвратно. Дело ее гибели довершил бал у графини Элен Безуховой и вальс с ее братом. Первый бал Наташи был чист и прекрасен; бал у распутной сводницы Элен год спустя уничтожил чистоту и красоту первой молодости. Бал в Москве против бала в Петербурге, вальс против вальса, Анатоль Курагин против Андрея Болконского, обаятельный женатый негодник против влюбленного, но сдержанного и серьезного жениха. «Глядя ему (Курагину. — Л.С.) в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ею совсем нет той преграды стыдливости, которую всегда она чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах, а она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной» [24, с. 334]. Вскоре невеста князя Андрея, раздавленная и опозоренная, попытается отравиться мышьяком.

Московский бал, куда Кити Щербацкая уговорила пойти Анну Каренину, коротко гостившую в доме брата, принес обеим женщинам сокрушительные перемены. Кити с замиранием сердца ждала мазурки и объяснения с Вронским. «Ей казалось, что в мазурке все должно решиться. То, что он во время кадрили не пригласил ее на мазурку, не тревожило ее. Она была уверена, что она танцует мазурку с ним, как и на прежних балах, и пятерым отказала мазурку, говоря, что танцует. Весь бал до последней кадрили был для Кити волшебным сновидением радостных цветов, звуков и движений» [25, с. 89]. Но вот она оказалась вблизи от Анны, танцующей с Вронским. «Она видела, что Анна пьяна вином возбуждаемого ею восхищения... Каждый раз, как он говорил с Анной, в глазах ее вспыхивал радостный блеск, и улыбка счастья изгибала ее румяные губы. Она как будто делала усилие над собой, чтобы не выказывать этих признаков радости, но они сами собой выступали на ее лице... Весь бал, весь свет, все закрылось туманом в душе Кити» [25, с. 89–90].

На мазурку Вронский пригласил Анну, и та спросила: разве вы не танцуете с княжной Щербацкой? Спросить-то Анна спросила, но танцевать мазурку с Вронским согласилась.

Накануне бала Кити отказала Левину, искавшему ее руки, потому что верила во Вронского. Теперь она убеждалась, что несчастье ее свершилось: «Только пройденная ею строгая школа воспитания поддерживала ее и заставляла делать то, чего от нее требовали, то есть танцевать, отвечать на вопросы, говорить, даже улыбаться. Но пред началом мазурки, когда уже стали расставлять стулья и некоторые пары двинулись из маленьких в большую залу, на Кити нашла минута отчаяния и ужаса. Она отказала пятерым и теперь не танцевала мазурки. Даже не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела слишком большой успех в свете, и никому в голову не могло прийти, чтоб она не была приглашена до сих пор. Надо было сказать матери, что она больна, и уехать домой, но на это у нее не было силы. Она чувствовала себя убитою» [25, с. 90].

Кити видела, что Анна и Вронский чувствуют себя наедине в этой полной зале. «Она (Анна. — Л.С.) была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести. Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и все больше и больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее — так она изменилась... „Да, что-то ужасное, бесовское и прелестное есть в ней“, — сказала себе Кити» [25, с. 91–92].

Этот бал разрушил любовь Кити, сделался для нее символом измены мужчины и предательства женщины. Анна уже на следующий день после бала, перед отъездом из Москвы, осознала, чтó с ней случилось, и повинилась перед Долли. Волнение Анны при мысли о Вронском, понимание, что она все же «немножко» виновата в своем бальном успехе, густая краска удовольствия от мысли, что Вронский влюбился в нее в один день, сам ее отъезд из Москвы раньше срока свидетельствовали о многом. Дальнейшее развитие событий зависело от Вронского, от которого она на самом деле и бежала. Вечером, в поезде Анна еще пыталась себя уговорить, что ничего особенного не случилось.

Но тщетно она пыталась уговорить себя. Не прошло и часа, как и ей, и Вронскому, и метели за окнами поезда все стало ясно: словно что-то толкнуло ее выйти из вагона на остановке «подышать»: Вронский был тут как тут.

Как на бале во время мазурки, так и на полустанке по дороге из Москвы в Петербург ее оживленное сияющее лицо, ее радостное волнение, неудержимый блеск глаз сказали Вронскому намного больше, чем ее «правильные» слова. Он безошибочно чувствовал, что она, как и он, «немножко виновата», и знал, чего добивается, и был уверен, что добьется. Они оба ожидали счастья...

Дома, в Петербурге, она, в искреннем стремлении обрести всегдашнюю твердость и безупречность, еще раз попробовала проанализировать, что же с ней случилось в Москве. Она старательно убеждала себя, что все, происшедшее с ней на бале и на железной дороге, было ничтожными случаями светской жизни и что ей ни перед кем, ни перед собой стыдиться нечего.

Но так было только самое первое время. По непреодолимому влечению Анна стала ездить к княгине Тверской, где могла встретить Вронского и испытать волнующую радость. Вронский же бывал везде, где только мог встретить Анну, и говорил ей, когда мог, о своей любви. Вскоре она поняла, что встречи с ним, его «преследования» не только не неприятны ей, но что они составляют единственный настоящий интерес ее жизни.

Московский бал стал прологом ее роковой страсти и безвременной гибели.

Для студента провинциального университета из рассказа Л.Н. Толстого «После бала» прием у губернского предводителя, хлебосольного богача и камергера, в последний день масленицы, оказался таким же жестоким обманом, как и для юной княжны Щербацкой. Хотя... танцевал студент отменно, был красив, удачлив и всецело предан удовольствиям — танцевальным вечерам и балам. Да и бал в тот раз был чудесный: «Зала прекрасная, с хорами, музыканты — знаменитые в то время крепостные помещика-любителя, буфет великолепный и разливанное море шампанского» [26, с. 6–7].

Весь вечер, пьяный от любви к милой Вареньке Б., юноша танцевал до упаду. Когда в третьем часу ночи студенту удалось станцевать еще одну мазурку с Варенькой и пригласить ее на кадриль после ужина, она подарила ему перышко из своего веера. Счастливец только взглядом смог выразить свой восторг и благодарность. Под конец бала студент восхищенно смотрел, как его Варенька танцует мазурку со своим отцом, очень красивым, высоким, статным полковником с серебряными эполетами. Полковник оказался отличным танцором. Все следили за каждым движением пары, любовались ими. Любовь к Вареньке затопила сердце студента, а к ее отцу, с его самодельными сапогами и ласковой, как у Вареньки, улыбкой, он испытал необыкновенное — восторженное и нежное чувство. После ужина юноша танцевал с любимой Варенькой кадриль, был бесконечно счастлив, его счастье росло с каждой минутой и переполнило все его существо. Это была вершина его любви — и он резонно опасался, чтобы что-нибудь не испортило его счастья.

Предчувствие этого «чего-нибудь» не замедлило себя ждать. Юноше оставалось пережить несколько предрассветных часов, когда он, в обаянии воспоминаний, лежал в своей комнате и держал в руках подаренное ему перышко от веера и одну перчатку, вспоминая ласковые глаза Вареньки и все сказанные ею слова. Он все еще видел ее танцующей в паре с отцом и невольно соединял их обоих в одном нежном, умиленном чувстве.

Но какой же ужас охватывает влюбленного студента, когда после счастливой бессонной ночи он выходит прогуляться по улице и слышит звуки флейты и барабана. В его душе все еще звучит мотив мазурки, но здесь, на улице, утреннюю тишину нарушает какая-то другая, жесткая, дурная музыка.

А дальше, двигаясь по направлению звуков, юноша видит множество черных фигур: «Солдаты в черных мундирах стояли двумя рядами друг против друга, держа ружья к ноге, и не двигались. Позади их стояли барабанщик и флейтщик и не переставая повторяли всё ту же неприятную, визгливую мелодию» [26, с. 12].

То страшное, что приблизилось к студенту через несколько минут, был оголенный по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Сценой расправы над беглым солдатом-татарином руководил высокий военный в шинели и фуражке, фигура которого показалась студенту знакомой. «Дергаясь всем телом, шлепая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад — и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперед, то падая наперед — и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад. И не отставая от него, шел твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был ее отец, с своим румяным лицом и белыми усами и бакенбардами» [26, с. 12].

Под звуки барабана и флейты провинившегося солдата гнали сквозь строй и били палками по спине, а он только всхлипывал: «Братцы, помилосердствуйте». Но братцы не милосердствовали — румяный полковник, несколько часов назад ловко танцевавший мазурку с красоткой дочерью, зорко следил, чтобы солдаты как можно сильнее били беглеца. Его спина представляла собой «что-то такое пестрое, мокрое, красное, неестественное, что я не поверил, чтобы это было тело человека» [26, с. 12].

И еще одну дикую сцену довелось увидеть студенту.
«Вдруг полковник остановился и быстро приблизился к одному из солдат.
— Я тебе помажу, — услыхал я его гневный голос. — Будешь мазать? Будешь?
И я видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого, слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина.
— Подать свежих шпицрутенов! — крикнул он, оглядываясь, и увидел меня. Делая вид, что он не знает меня, он, грозно и злобно нахмурившись, поспешно отвернулся. Мне было до такой степени стыдно, что, не зная куда смотреть, как будто я был уличен в самом постыдном поступке, я опустил глаза и поторопился уйти домой... На сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска, такая, что я несколько раз останавливался, и мне казалось, что вот-вот меня вырвет всем тем ужасом, который вошел в меня от этого зрелища. Не помню, как я добрался домой и лег» [26, с. 13].

После пережитого ужаса студент уже не мог и не захотел поступить в военную службу, как собирался прежде, и не только не сделал военной карьеры, но и вообще нигде не стал служить. Любовь с того зловещего утра тоже пошла на убыль и потом совсем сошла на нет. Когда он видел Вареньку, ему тотчас вспоминалась сцена расправы на площади и ее румяный «режиссер».

Маски были сброшены, и жизнь влюбленного студента, увидевшего изнанку своего любовного увлечения, радикально переменилась после памятной бальной ночи.

IX
«Бал гувернанток», изображенный в романе Ф.М. Достоевского «Бесы», имеет мало общего с классическими бальными развлечениями. Во-первых, задуманный женой губернатора праздник по подписке в пользу гувернанток губернии, включал весьма пеструю программу: литературное утро, с полудня до четырех, потом бал с девяти вечера на всю ночь, то есть почти сутки. Во-вторых, праздник планировался как торжество демократии: любой горожанин за три рубля мог купить билет и насладиться событием. В-третьих, цена билета многим внушила мысль о богатом даровом завтраке с шампанским. В-четвертых, губернаторша лелеяла надежду на серьезные денежные сборы в пользу гувернанток. В-пятых, праздник потребовал от посетителей немалых издержек. «Многие из среднего класса, как оказалось потом, заложили к этому дню всё, даже семейное белье, даже простыни и чуть ли не тюфяки... Почти все чиновники забрали вперед жалованье, а иные помещики продали необходимый скот, и всё только чтобы привезти маркизами своих барышень и быть никого не хуже» [11.1, с. 358]. В-шестых, все заранее исполнились негодованием к устроителям и страстно ожидали скандала. «Непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная суматоха» [11.1, с. 354].

Хроникер подробно расскажет про этот «позорной памяти день». Сумасшедшая давка у подъезда, множество пьяных, которые дерзко бранились, не обнаружив буфета; изумление «чистой» публики, то есть дам, разодетых в шелка и бархаты, и мужчин в мундирах и орденах, при виде городской шпаны; опоздание губернаторской четы и, наконец, наглое стихотворение, адресованное гувернанткам и прочитанное с эстрады совершенно пьяным поэтом: «Учишь ты детей сопливых / По-французски букварю / И подмигивать готова, / Чтобы взял, хоть понмарю!.. / Но теперь, когда, пируя, / Мы собрали капитал, / И приданое, танцуя, / Шлем тебе из этих зал, — / Ретроградка иль жорж-зандка, / Всё равно, теперь ликуй! / Ты с приданым, гувернантка, / Плюй на всё и торжествуй!» [11.1, с. 363].

Развязность стихов скандализировала публику; очевидно было, что устроители «торопились беспорядком», и даже кучка безобразников опешила и замолкла; впечатлительные дамы были на грани обморока, наиболее почтенные посетители ушли из залы. Литературное чтение по программе оказалось еще хуже и закончилось полной катастрофой. На бале (его вечерней части) не появилось ни единого семейства из высшего круга, остался только мелкотравчатый люд и городские безобразники. Совершенно провалилась «кадриль литературы» — «трудно было бы представить более жалкую, более пошлую, более бездарную и пресную аллегорию» [11.1, с. 389]. «Выгнать всех мерзавцев, которые смеются!» — кричал губернатор. «Публику ругать нельзя», — с издевкой отвечали ему из толпы. Вдруг в окнах стал виден пожар — горела большая окраина. «Нас и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!» — раздался истошный женский крик [11.1, 392]. Началась давка на выходе, люди выскакивали на улицу без теплой одежды.

Праздник закончился тем, что музыкантов избили, буфет разгромили и снесли, пили без памяти, плясали камаринского без цензуры, комнаты изгадили, заночевали в залах, в мертво-пьяном состоянии, на бархатных диванах и на полу, со всеми последствиями. Поутру их вытащили за ноги на улицу. Тем и кончилось празднество в пользу гувернанток губернии.

Наутро оказалось, что пожар был рукотворный, и, как выразился обезумевший губернатор, «Если что пылает, то это нигилизм... Для зажигания домов употребили гувернанток... Пожар в умах, а не крышах домов» [11.1, с. 395]. Меж тем, под звуки праздничного оркестра сгорели не только дома, но и трое горожан, причем сначала они были зарезаны и ограблены.

Благотворительный бал для гувернанток губернии оказался циничным прикрытием общественных безобразий и зверских преступлений.

X
Зимний благотворительный бал в дворянском собрании в пользу процветания дешевых столовых, изображенный в рассказе А.П. Чехова «Анна на шее», избежал «достоевских» ужасов и прошел с блеском. Царицей бала стала героиня рассказа, 18-летняя бесприданница Анна, которая за короткое время своего брака с богатым, скупым и нудным стариком успела испытать смертную тоску и унижения. Уважать его, тем более любить было крайне затруднительно. «Это был чиновник среднего роста, довольно полный, пухлый, очень сытый, с длинными бакенами и без усов, и его бритый, круглый, резко очерченный подбородок походил на пятку. Самое характерное в его лице было отсутствие усов, это свежевыбритое, голое место, которое постепенно переходило в жирные, дрожащие, как желе, щеки. Держался он солидно, движения у него были не быстрые, манеры мягкие» [27, с. 13].

И этот пухлый чиновник с подбородком как пятка и маленькими глазками после венчания вместо веселого свадебного бала и ужина, вместо танцев и музыки предложил новобрачной поездку за двести верст в монастырь на богомолье и поминутно повторял, что в браке самое главное — религия и нравственность. Она же волновалась от мысли, что «этот человек может каждую минуту поцеловать ее своими полными, влажными губами и что она уже не имеет права отказать ему в этом. Мягкие движения его пухлого тела пугали ее, ей было и страшно, и гадко» [27, с. 13]. Она чувствовала себя виноватой, обманутой и смешной, боялась ему перечить, робела при нем есть и за обедом часто оставалась голодной; и тем более ничем не могла помочь сильно пьющему вдовому отцу и двум младшим братьям-гимназистам. Она страдала молча и только натянуто улыбалась, когда ее «грубо ласкали и оскверняли объятиями, наводившими на нее ужас» [27, с. 18].

Бал в дворянском собрании, где она своей юной красотой и шармом затмила всех дам, стал реваншем — она будто мстила за свою бедную юность, за брак с противным стариком, которого отныне можно было открыто презирать и третировать. К тому же она быстро поняла, вернее, угадала, что близость старого мужа не только не унижает ее, а, напротив, создает вокруг нее атмосферу пикантной таинственности, которая так нравится мужчинам. На балу она убедилась, что создана для шумной, блестящей жизни с музыкой, танцами и поклонниками.

Вскоре она забыла обо всем и всех. Отец спивался, братья голодали, домашний скарб распродавался за долги, а она каталась на тройках, ездила с богатым поклонником на охоту, играла в одноактных пьесах, ужинала в ресторанах, домой приходила среди ночи или под утро. Стремительное превращение милой молодой девушки в разгульную эгоистичную бабенку оказалось слишком тягостным последствием первого в ее жизни счастливого праздника.

Трудно не увидеть, как сильно отличается роман Андрея Белого «Петербург» от классической русской прозы XIX столетия. Причем отличается не только за счет индивидуального стиля поэта-символиста, создавшего новаторскую, ритмизованную прозу. «Петербург» — это роман о русской революции вообще и русской революции 1905 года, в частности, то есть роман XX столетия, с теми новыми смыслами, на которые литература предыдущего века только намекала, о которых пророчествовала и которые предвидела — но не испытала.

В центре «Петербурга» — драма интеллигентского сознания в эпоху революции, через которое преломляются реальные приметы событий 1905 года — митинги, демонстрации, казаки, расстрелы. «Интеллигент-аристократ и его взаимоотношения с революционной партией — тема из „Бесов“ — становится и здесь одним из главных сюжетных ходов романа» [23, с. 344]. За три десятилетия, прошедшие после событий «Бесов», единичные явления приобрели массовый характер, болезнь зашла вглубь и захватила столицу Российской империи.

Но балы-маскарады не перевелись и в то грозное время: так же, как в предшествующие два столетия, кружились вальсирующие маски, заводили знакомства, флиртовали, интриговали.

Маскарад обнаруживает свою способность к зловещим превращениям: невинного ангела — в огненного демона, бальное сообщество — в митинговую лавину, бальный этикет — в тайные знаки заговорщиков, домино в багровом атласе — в лужицу крови, струйку конфетти — в выпущенный из пистолета заряд, маски и паяцы — в их тень. И все как одни посетители бала остерегаются домино в кровавом атласе: «Красный цвет был эмблемой Россию губившего хаоса» [3, с. 138].

Балы, как и весь город, как и вся страна, чреваты потрясениями: атласное домино цвета крови распугало всех посетителей, тревожная атмосфера скандала разогнала всех по домам. Призрак бомбы мутит разум. Оставаться в бальной зале страшно.

Террор, ставший к концу XIX века явлением обыденным и почти рутинным, к началу XX столетия «организовался»: бомбист мог танцевать на балу в кровавом домино, а потом — через час или через день — взорвать в чьем-нибудь кабинете бомбу по заданию своей организации. В «Петербурге» именно на маскараде домино получает записку, в которой ему (Аблеухову-сыну) предлагается убить сенатора, Аблеухова-отца, взорвав бомбу в его кабинете. При этом партия, зная, что сын ненавидит отца (и значит, по ее расчету, хочет и готов его убить), оставляет за сыном три пути: убийство, самоубийство и арест, и сын уже догадывается, что бомба давно находится в квартире сенатора.

Но герой событий 1905 года еще найдет в себе силы сказать непреклонное «Нет». Справившись с собой, одолев страшное ощущение, «будто терзают на части, растаскивают члены тела в противоположные стороны: спереди вырывается сердце, сзади, из спины, вырывают, как из плетня хворостину, твой собственный позвоночник» [3, с. 212], — Аблеухов понимает, что он пережил Ужас.

Бомба в квартире сенатора хоть и взорвалась в положенное ей время, но не погубила его. Бомба, тикающая в утробе России, могла взорваться от любого неосторожного движения, от любого случайного прикосновения. И те, кто так ненавидел Россию, кто желал ей сгинуть и пропасть, пророчествуют: «Будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом все провалится; о, кружитесь, о вейтесь, последние дни!» [3, с. 209].

Бал-маскарад из романа Андрея Белого стал последним балом русской литературы последних дней старой России.

XI
Советская власть надолго исключила из литературных сюжетов сцены бальных торжеств — Первая мировая война, Октябрьская революция, война Гражданская, уничтожение классов, которые были инициаторами бальных развлечений. Пролетарские поэты относились к балам скептически (достаточно вспомнить стихотворение В. Маяковского конца 1920 года «О дряни»).

Тем не менее, бал — богатейший, роскошнейший — в Москве 1930-х годов все-таки прошел и дал уникальный материал для главного русского романа ХХ века о любви «Мастер и Маргарита». 23 апреля 1935 года в личной резиденции американского посла Уильяма Буллита Спас—Хаусе состоялся прием в честь признания Соединенными Штатами Америки Советского Союза; этот прием заставил Булгакова переписать главу романа, известную под названием «Великий Бал у Сатаны». На «Фестиваль весны» были приглашены человек пятьсот — в их числе чета Булгаковых, Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна.

Для «Весеннего фестиваля» в Спас-Хаус из Московского зоопарка привезли несколько горных коз, десяток белых петухов и медвежонка. В зале приемов был сооружен искусственный лес из березок, установлен вольер для фазанов, попугайчиков и зябликов. Обеденный стол украсили тюльпанами и листьями цикория, зеленеющими на влажном войлоке; композиция должна была имитировать лужайку. Был выписан оркестр из Праги. В центре большого зала, под огромной люстрой, соорудили фонтан из шампанского. Елена Сергеевна вспоминала о шашлыках, красных розах и тюльпанах из Голландии, красном французском вине, которое лилось рекой.

Бал у Воланда явился кульминацией в судьбе Мастера и его подруги, переломом их жизни. Впервые в русской литературе героиня романа ради любви согласилась прийти в гости к знатному иностранцу-холостяку и стать не просто королевой — хозяйкой бала. Для этого она изменила свою человеческую природу и стала ведьмой, а для участия в торжестве не оделась, а донага разделась. Узнала, что она прапрапраправнучка одной из французских королев, жившей в XVI веке. Использовала колдовскую силу для расправы с врагами своего возлюбленного. Очутилась в атмосфере сверхъестественного события и бесконечно расширенного пространства. Подверглась сатанинскому ритуалу — дала омыть себя кровью. Добровольно и сознательно отдала душу дьяволу и хлебнула крови убитого при ней человека из чаши Сатаны. Гостями на балу стали скелеты во фраках и нагие дамы в перьях и драгоценностях — бывшие отравители, убийцы, доносчики, шулеры, фальшивомонетчики, наушники, предатели, шпионы, висельники, сводницы, тюремщики, палачи и растлители. После бала ужинала в компании Сатаны Воланда. За бальные заслуги ей разрешили избавить детоубийцу от вечных мучений и вернули любовника из дома скорби. Вместе с любимым приняла смерть от дьявольской силы.

Итак, ночь на бале у Сатаны стоила героям романа земной жизни и дала покой за ее пределами. Это была самая высокая цена, которую когда-либо платила женщина, чтобы спасти свою любовь. В заключение приведу слова автора романа: «Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!»

***

Прежде чем балы вошли в сюжеты русских классических текстов и стали их неотъемлемой — и почти всегда трагической — частью, прошло более ста лет. Октябрьская революция, упразднившая балы и отметившая свое столетие, так и не смогла стереть эти праздники из памяти русского общества. Ныне Россия с увлечением вспоминает свое дворянское прошлое, в том числе возрождая балы. Снова входят в моду Балы дебютанток — знатные и состоятельные семейства выводят в свет своих сыновей, а главное, дочерей: молодые люди знакомятся, общаются, танцуют, снимают праздники на фото и видео, выкладывают снимки в интернет. Публика их разглядывает, обсуждает наряды девиц, перспективы отношений и, может быть, свадеб. Но сколько должно пройти времени, чтобы новые бальные сюжеты вошли в ткань современной художественной литературы, предсказать чрезвычайно трудно. Еще труднее предсказать, как именно балы вновь войдут в русскую словесность.

Хотя время сегодня движется много быстрее, чем 300 или 200 лет назад...

В ноябре 2018 года исполнится 300 лет празднику, устроенному в России Петром I его знаменитым Указом.

Список литературы

1. Афоризмы, цитаты, высказывания Екатерины II // [Электронный ресурс] URL: http://aphorism-citation.ru/
2. Баратынский Е.А. Бал // Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л.: Сов. писатель, 1936. Т. 2. 1936.
3. Белый А. Петербург. М.: Художественная литература, 1978.
4. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. 1. М., 1953.
5. Все о балах // [Электронный ресурс] URL: http://ryzhii-sergei2.ucoz.ru/
6. Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 18. — М., 1959.
7. Гоголь Н.В. Мертвые души // Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 5 т. М.: Русская книга, 1994.
8. Грибоедов А.С. Горе от ума. М.: Наука, 1969.
9. Достоевская А.Г. Воспоминания. М., 1987.
10. Достоевская Л.Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб., 1992.
11. Достоевский Ф.М. Бесы // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 10. 1974.
12. Достоевский Ф.М. Бесы. Подготовительные материалы // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 11. 1974.
13. Достоевский Ф.М. Подросток // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 13. 1975.
14. Достоевский Ф.М. Записи литературно-критического и публицистического характера из записной тетради 1880–1881 гг. // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 27. 1984.
15. Достоевский Ф.М. Зимние заметки о летних впечатлениях // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 5. 1973.
16. Жуков Д. Алексей Константинович Толстой. М.: Молодая гвардия, 1982. 383 с. (Жизнь замечательных людей: Сер. Биогр. Вып. 14 (631).
17. Климова О. Что такое бал? // [Электронный ресурс] URL: http://www.manwb.ru/articles/
18. Лермонтов М.Ю. Маскарад // Лермонтов М.Ю. Избранные произведения. М.: Московский рабочий, 1957.
19. Огарев Н.П. Избранные произведения. Т. II. М., 1956.
20. Петровские ассамблеи // [Электронный ресурс] URL: http://statehistory.ru/2050/
21. Пушкин А.С. Письма // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Л.: АН СССР, 1937–1949. Т. 13.
22. Пушкин А.С. Евгений Онегин // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 6 т. — М.: ГИХЛ, 1936. Т. 3.
23. Пушкин А.C. Пиковая дома // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 6 т. М.: ГИХЛ, 1936. Т. 4.
24. Сараскина Л.И. Пророчество «от Ужаса» // Сараскина Л.И. «Бесы»: роман-предупреждение. М.: Советский писатель, 1990.
25. Толстой Л.Н. Война и мир // Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 14 т. М.: ГИХЛ, 1951–1953. Т. 5. 1951.
26. Толстой Л.Н. Анна Каренина // Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 14 т. М.: ГИХЛ, 1951–1953. Т. 8. 1952.
27. Толстой Л.Н. После бала. // Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 14 т. М.: ГИХЛ, 1953. Т. 14. 1953.
28. Чехов А.П. Анна на шее // Чехов А.П. Собр. соч.: В 12 т. М.: ГИХЛ, 1969. Т. 8.
29. Шанский Н.М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. Вып. 2. М.: Изд. Московского университета, 1965.