2015 № 2 (15)

«Вероятно, — сказано во вступительной статье к сборнику, — значимость постановки вопроса о личности в культурной традиции связана сегодня с острым переживанием многими утраты привычных жизненных и культурных ориентиров… с попытками преодолеть ощущение недооформленности и даже бесперспективности собственных культурных интенций…» [с. 5]. Но вчитываясь в тексты, собранные здесь воедино, начинаешь различать и еще одну тему. Она связана так или иначе с самой загадочной потребностью человека — потребностью в художественном творчестве. Она может быть осознана, но может быть и стихийна; может войти в строго организованный духовный мир микробиолога, на досуге пишущего нежные акварели, и взрываться небесными образами во мрак душевной болезни одержимой.

К сожалению, наш словарь не располагает словом, более точным и объемным, чем «любительство». Между тем мы прибегаем к нему часто и притом не всегда обоснованно. Безусловно, человек может заниматься тем или иным видом искусства ради удовольствия, проще же — по причине любви к такому занятию. Но есть случаи, когда не заниматься творчеством он просто не может.

Бесспорную заслугу авторов сборника я вижу в амплитуде развития темы. Один из разделов книги назван «“Голос из хора”: индивидуальное и коллективное в народной традиции». По существу же, пределы темы значительно раздвинулись, и ограничиться только лишь явлениями, соответствующими народной традиции, по моему представлению, было бы действительно неправомерно. По справедливости в эпицентре внимания оказывается творческий потенциал представителя народной среды, кажется, только чудом сохранившийся, лишь нечаянно уцелевший.

Беспощадны сломы самой народной жизни, удары, сокрушившие крестьянский быт. Сегодня нет необходимости описывать еще и еще раз нашу беду — она известна, прожита и пережита, и не забыты катастрофические последствия разрушения уклада и самобытной народной культуры села. Но вот, читая этот сборник, невольно изумляешься неимоверной живучести народной традиции, ее витальной силе.

Как говорил Дмитрий Покровский, «фольклор — живая система, а не вымершая. И когда в деревне умирает последняя хранительница традиций, рождается новая старушка…». Вот именно такие «новые старушки», личности, художественно одаренные и словно бы порожденные самою картиной духовного мира, хотя эта картина мира основательно пострадала от варварского атеистического разрушения, — стали героинями двух исследований сборника. Первое — «Мастерство плачеи. Екатерина Карповна Сафронова», второе — «Жизнь в зеркале христианского мифа. Рассказ Евстолии Сметаниной о видениях Богородицы». Наталия Данченкова изучила тонкости сложного и ответственного искусства плачеи, Людмила Фадеева сумела передать в слове видения Богородицы, озарившие больное сознание женщины, живущей в небольшом провинциальном русском городе.

Плачея — фигура значительная в структуре сельского бытия. Она обучает одичавший народ культуре сложного прощального обряда, науке правильных проводов души на тот свет. Это учение есть своеобразная устная «книга мертвых» — помощь отлетевшей душе. Но это еще и выстраивание выхода из хаоса горя и скорби, охвативших родню умершего, организация «правильного» выхода из стресса. В плаче заложена древняя целительная практика «выплакивания» скорби. В то же время плачея намечает перед всем селом контуры того света, не имеющего свойств земного физического мира. Как тут не вспомнить многолетнюю власть государственного атеизма, оставлявшего человека безоружным, беспомощным при встрече со смертью. Ювелирна работа Н. Данченковой по постижению особого строя текста самого плача, его своеобразного ритма, его словесной вязи.

«Жизнь в зеркале христианского мифа» Людмилы Фадеевой — по существу, это собирание «разбитого зеркала» несчастного сознания, рассказ о врачевании недуга души гармоничным видением иного мира. В деревенском обиходе душевная болезнь Евстолии Сметаниной есть одержимость бесом, и только священнику в церкви дано «изгонять беса» из помраченной души. Строй светлых видений, приходящих на смену кошмару и мраку хаоса, торжествует. Точно и деликатно поставленные вопросы, бережная беседа и чутко срежиссированный диалог извлекает из глубин души Евстолии и контуры небесного града, и образ Богородицы в одеждах, окрашенных простодушными яркими красками. Здесь, разумеется, видны узнаваемые черты иконописного канона, а в то же время видения Сметаниной самобытны. Они живые, они просты, а Небесная Дева с женской непосредственностью сменяет одежды.

Сильное впечатление произвел на меня развернутый текст Надежды Жулановой, жанр его затрудняюсь определить. Это и тонкий музыковедческий анализ строения и звучания травяных флейт; голос такой флейты деликатен, и деликатно прикосновение музыковеда к музыкальной культуре коми-пермяков, народа застенчивого и негромогласного. По первым звукам травяного музыкального инструмента село узнавало музыканта, а точнее — музыкантшу: музыка «травяная» — только женская; так у некоторых народов существует отдельный «женский» язык. Сама авторская манера Н. Жулановой представлять читателю «травяных флейтисток» отмечена особой бережностью и тактичностью. Но вдруг авторская интонация резко сменяется интонацией решительной, яркой и неожидаемой! Точно так не ожидаем мы встретить совершенно новое лицо среди лиц коми-пермяков, описываемых Н. Жулановой, — Андрея Гагарина, одаренного танцора и музыканта. Сюжет едва не фольклорный: чуть ли не у каждого народа в преданиях есть отверженный неудачник. Но именно ему по законам, установленным древним фольклором, выпадет победоносное счастье. И героя Жулановой вдруг обласкала удача, пришло признание и восхищение. Гибель его на гребне славы была трагичной…

Андрей Гагарин был фигурой реальной, а рядом хочется поставить лицо вымышленное, но убедительно жизненное. Это сказочник и балагур, неунывающий неудачник. Его описывает, могу сказать, лихо и весело Сергей Алпатов в развернутом тексте «Сказочник-балагур: личность и творческий тип».

Эти два исследования — одно Н. Жулановой, другое С. Алпатова, — соседствующие в сборнике, представили два типа творческих личностей, вышедших из народной среды. Один принадлежит к реальности (хотя и невероятной), другой — типичное порождение фольклора, хотя и позднего. О них можно сказать, прибегая к терминологии Я.В. Чеснова: они явили собою два изначальных ключевых типа — аристократа и клоуна. При таком раскладе Андрею Гагарину, герою Н. Жулановой, написанному «с натуры», выпадает роль аристократа, балагуру же, представленному С. Алпатовым, этому неунывающему неудачнику и персонажу фольклорному, конечно, на роду написано угодить в клоуны. Герой мировых авантюрных сюжетов, в конце концов, пригодился российской деревне, когда крестьяне подались на заработки в город, а исконные мотивы фольклора, хранимые селом, столкнулись со слухами о городских приключениях и оказались в гнезде сюжетов, отводимых Ивану-Дураку и Умному Гансу, или же, попросту говоря, трикстеру, впрочем, уже не сохранившему верность чистоте жанра. И любопытна «перелицовка» героя «на женскую сторону»: надев мужское платье и намного опередив грядущую моду, вступает на путь авантюриста деревенская женщина, еще вчера прикованная к крестьянскому быту.

В этот же раздел входият описание и анализ народной традиции исполнения лирических песен на Устье Елены Якубовской. «Исполнение песен, в особенности лирических, в крестьянской среде издавна почиталось как искусство», — пишет автор [с. 60]. Мастера-песельники еще недавно пользовались огромной популярностью и уважением в округе. К великому сожалению, подробное описание обладательниц «настоящих» голосов, то незабвенное впечатление, сохраненное слушателями, — все это стремительно отодвинулось в прошлое. Еще немного, и это драгоценное наследие окончательно девальвируется, теснимое «городской музыкой». Но, наверное, тому есть и другие причины. Е. Якубовская мастерски описала личность песельника-солиста, личность эта, конечно, незаурядна, хотя особое положение обладателя драгоценного голоса, кажется, осложнилось тем, что сегодня на селе запели все, образуя хор. Обстоятельно описана народная терминология «песельного дела», очевидно, сохранившаяся лучше, чем самое «дело». В конце 1970-х гг. жители Устьянского района еще обладали полноценными знаниями о песне и песенной традиции. В недрах ансамбля малого состава сохранялась наследственная практика, она и обеспечивала передачу мастерства из поколения в поколение.

Екатерина Дорохова представила уникальный материал — дневник коренной жительницы северного села Т.Ф. Ханталиной. «Лешуконский летописец» назвала Дорохова свой рассказ об этом дневнике. Из приводимых цитат мы можем составить довольно полное представление о том, как дневник описывает день за днем течение обычной жизни. Речь идет о «языке самоописания», о том, что принято называть «народной терминологией» — она-то и является предметом всестороннего изучения, для чего мобилизуется наука перевода народных терминов на языки современных теорий, ориентированных на центральные проблемы когнитивного направления, и это справедливо по отношению к языкам традиционной культуры вообще. В данном случае, может быть, следовало прояснить феномен «литературности» дневника жительницы села: есть ли здесь влияние «печатного слова» на текст, оказавшийся в этой тетради, или такова исключительная самобытность дневника Т.Ф. Ханталиной?

Раздел второй «Национальная традиция как культурная ценность» объединяет собирателей и популяризаторов феноменов народной культуры XIX — начала ХХ в. Как правило, речь идет о личности, принадлежащей к городской культуре и явлениями народной жизни заинтересовавшейся. Следует обратить внимание на одно обстоятельство: интерес к тому или иному явлению пробуждается (или возникает?) практически одновременно у самых разных «горожан», никак не связанных между собой. Просто идея, самозародившись, «витает в воздухе», как говаривали в прошлом. Речь идет о человеке городской культуры, так сказать, «вообще». Еще нет профессиональных фольклористов, однако чуткий горожанин вдруг услышал голос народа и отозвался. Так в культуре намечаются фигуры первых собирателей фольклора.

Сегодняшние профессионалы-фольклористы с не меньшим воодушевлением всматриваются в деятельность первых энтузиастов-собирателей. Собирающих народные рассказы о кладах, случаи исполнения драмы-комедии про царя Максимилиана…

Наталия Котельникова описала П.И. Якушкина, личность яркую и обаятельную. Во всяком случае, его биограф, Н. Котельникова, очарована этой натурой, увлеченной и азартной. Якушкиным собрана громадная коллекция слухов, рассказов о кладоискателях, преданий и поверий. И все эти сведения, приметы, повадки неутомимых искателей золота образуют самостоятельную тревожную культуру. Сюда вторгаются известные сюжеты об удачливых разбойниках, не только находящих клад, но и клад прячущих, да так, чтобы никто никогда не нашел… Надо полагать, само собрание Якушкина явило собой истинный клад в фольклористике.

Светлана Сорокина пишет о первых собирателях народной драмы. Самым первым оказался Е.Р. Романов, поначалу учитель, — он не только написал об игре «Царя Максимилиана» и «Ирода» в одном из белорусских заводских пригородов, но и постарался интерпретировать непонятное зрелище. По его впечатлению, эти театральные формы не самостоятельны, но, может быть, являются остатками вертепного действа. Очевидно, некогда, как попытался рассуждать Е.Р. Романов, Рождественская мистерия была более сложна и развернута. Эта первая публикация, зафиксировавшая факт существования народного театра на территории Российской империи, относится к 1863 г.

Академическая наука того времени встретила первую весть о живом народном театре скептически. И все же, по некоторой исторической закономерности, о которой уже упомянуто, просвещенная часть общества увидела: «Царя Максимилиана» играли в определенное время не только в Белоруссии, но и на Украине, и на севере — в Архангельской губернии. Так что в довольно короткое время можно было собрать не так уж мало сведений о том, что «Царь Максимилиан» популярен в народе, а первые собиратели застали народную традицию в состоянии активном и вполне жизнеспособном.

Особое внимание С. Сорокина отводит Н.Е. Ончукову, собирателю серьезному и обстоятельному. Народную драму-комедию, широко распространенную на севере, он описал наиболее полно, уделив должное внимание и самой традиции игры в ее устной передаче «из рук в руки», и в подробных записях, внесенных в особую тетрадку. Тетрадь эта, извлекаемая на свет Божий один раз в году, хранилась, можно сказать, свято, за иконами. По тетрадке неопытные молодые актеры «первого призыва» учили текст, бывалые «актеры» режиссировали. Начав с записей драмы-комедии «Царь Максимилиан», Ончуков не обошел вниманием и малые комические «скетчи», пьески-анекдоты, составившие своеобразную низовую культуру дробных театрализованных представлений. Этих первых собирателей явлений народной культуры, существующей самостоятельно и независимо от культуры городской, можно было бы назвать не только коллекционерами явлений, еще вчера горожанину не известных, но и просветителями. Так или иначе, их благородные начинания в конечном счете должны были бы послужить во благо народа.

К этому кругу отчасти примыкает и личность словака Йонаша Заборского, но только лишь отчасти, разумеется, — он был первым историком среди словаков; но Лариса Солнцева описала его деятельность всесторонне и многомерно. Создала объемный скульптурный портрет. «Всю свою жизнь, — пишет Л.П. Солнцева, — Заборский посвятил служению двум идеям: духовному и социальному раскрепощению словацкого народа и единению славян» [с. 233]. Он, как просветитель своего народа, был и писателем, и драматургом. Как раз сфера драматургии, необычайно обширная, выходит за пределы задач чисто просветительских: его пьесы вписываются в контекст мировой драматургии. И все же, конечно, корень деятельности Йонаша Заборского прорастает в родную почву — в душу и бытие своего народа. Он направлен на воспитание в своем малом народе не только интереса к просвещению, но и все-таки в первую очередь — к осознанию себя и своего места под солнцем. Это был этап формирования нации, осознающей свое место на карте Европы.

Но, встав на путь самосознания и самоопределения, всякий народ сталкивается с соблазном выйти из семьи человечества, замкнувшись только на себе. Тем временем на карту Европы вступил фашистский сапог. Повсюду, от Дании до Болгарии, Германия собирала евреев и цыган — для них уже готовились печи в концлагерях. И народам Европы предстояло решить, кто они — помощники убийц, или спасители преследуемых, или, по крайней мере, им сочувствующие. Это серьезное нравственное испытание выпало каждому европейцу. Йонаша Заборского уже не было на свете, а семена нравственности и гуманности, брошенные им в душу своего народа, должны были прорасти. И проросли: Л. Солнцева увидела знакомый ей след в творчестве юной творческой интеллигенции. Эту тему нравственного испытания — тему выбора — новый призыв деятелей кино и театра решал и решает достойно, равнодушия к еврейской проблеме не допуская. Таков огромный диапазон темы духовного становления маленького народа, обрисованный Л.П. Солнцевой.

Мне представляется закономерным включением в этот раздел сборника и очерка-исследования Таисии Хлыбовой «Н.И. Троицкий — ученый и публицист». Н.И. Троицкий был историком, археологом, священником. Последнее обстоятельство не помешало ему изучать язычество финно-угорских племен с их почитанием священных камней и поклонением огню. Научная деятельность Троицкого, его приверженность к археологии, верность краеведению и научная эрудированность очевидны. Отдавая должное его глубокой образованности, Т. Хлыбова не обходит вниманием его яростного неприятия взглядов «земляка» — Л.Н. Толстого. (В своем искреннем увлечении образом Н.И. Троицкого Т. Хлыбова сгоряча назвала Льва Толстого «известным писателем», что несколько противоречит его всемирному признанию.)

Развернутое жизнеописание М.И. Долиной, певицы, ее интереса к великорусским народным оркестрам, о котором повествует О. Шабунина, может быть, следовало поставить обособленно. М.И. Долина пыталась выступать вместе с оркестрами балалаечников, а то и гусляров — с репертуаром, разумеется, чисто российским. Но пресса без малейшего сочувствия отозвалась о «глупых исторических концертах». Впрочем, В.В. Розанов отозвался о них благожелательно. Что касается певицы, она продолжала поиски симбиоза вокала профессионального с музыкой народной, причем расширила ее географию, введя в репертуар белорусские, чешские и латышские песни.

Последний раздел сборника особенно насыщен и богат разнообразием в освещении темы традиций в художественной практике XIX—ХХI вв. Раздел этот мог бы стать основой отдельного исследования о современном расширении поля, на котором происходит встреча новых тенденций в искусстве с глубинными процессами, изначально свойственными творчеству — творчеству как имманентно присущему человеческой природе свойству.

Ольга Филиппова не только описала досуг ученых мужей, отданный искусству. Живопись и графика существуют самостоятельно от микробиологии или лингвистики, но О. Филиппова предпринимает осторожные попытки понять глубинные связи между плодами профессиональной деятельности ученого и его художественными образами, что само по себе интересно, а может быть, и перспективно.

Мария Артамонова обращается к глубоко самобытному, уникальному и не поддающемуся подражаниям творчеству Ефима Васильевича Честнякова. Ни на миг не забывая о том, сколь исключительно уникально его дарование, М. Артамонова все же пытается определить значение некоторых его контактов с художниками, никогда прежде не сопоставлявшихся с трудами Е. Честнякова. Кроме известного искусствоведам влияния школы И.Е. Репина на впечатлительную натуру Е. Честякова в этом исследовании возникают имена и работы художников иного направления, в годы ученичества Е. Честнякова привлекавшего его внимание, в частности импрессионизма французской школы. Трудно привыкать к тому, что и это веяние едва коснулось картин столь самобытного российского живописца. Художественная культура эпохи, в лоне которой создавались его утопии, на взгляд автора данного исследования, многомернее и богаче, чем можно себе представить. Приводимые примеры неявных впечатлений, обогативших картины мастера, могли бы прибавить и влияние дробной, насыщенной росписи по фарфору К. Воробьевского — с ним Ефим Васильевич приятельствовал в годы учения.

Особого внимания заслуживает работа Патимат Гамзатовой «Лиминальность как архетип в творчестве Федерико Феллини». Это смелый опыт — исследовать произведение искусства при помощи инструментов, заимствованных в лаборатории другого научного ведомства. Когнитивная методология заманчива: перед искусствоведом открываются новые перспективы, в которых столь знакомые нам фигуры героев фильмов Феллини предстают в ином ракурсе и в новом освещении. П. Гамзатова обратилась к трудам В. Тэрнера, предложившего свою схему устройства социума. В его схеме четко обозначена зона, отведенная маргиналам; они не вписываются в разумно устроенную «структуру» общества. Область, где собираются отверженные структурой, по Тэрнеру называется «коммунитас».

Именно обитатели Коммунитас привлекли внимание Федерико Феллини, стали бессмертными героями его фильмов и заслужили его горячее сочувствие. Исследование П. Гамзатовой побуждает нас по-новому воспринимать «голос из хора» неудачников. Но как раз в их среде, среди потерянных, отвергнутых, дезориентированных, находит приют подлинное чистопородное искусство. По крайней мере, именно такие типы человеческие вошли в мир фильмов Феллини, обеспечив им бессмертие.

Великая заслуга Тэрнера в том, что он особо отметил: «резервация» коммунитас играет важнейшую роль в духовной жизни общества. Но именно Феллини показал границы, отделяющие мир коммунитас от мира структуры. Однако, для того чтобы оказаться в зоне отверженных, нужно пройти испытания, необходимо побывать в не-бытии, ни здесь — ни там — нигде. В каком-то смысле лицо, вынесенное на обочину структуры, может быть уподоблено жертве обряда инициации, и уж, во всяком случае, ему выпадают не менее суровые испытания, хотя характер испытаний, естественно, изменился.

Исследование Татьяны Сухановой «“Сетевые коты” между сказкой, романтической прозой, лубком и комиксом, или Как создается виртуальный образ-маска в Интернете?», безусловно, неожиданно в таком собрании статей. Но более чем закономерно. В свое время кот Мур одухотворил перо знаменитого романтика, но нынешнее сетевое племя котов и кошек, не в обиду Гофману будь сказано, записки образованного немецкого кота превзошло. Прежде всего в сфере языкознания. Некий обладатель особо одаренного кота Турецкого (да и сам он не менее талантлив) научился транскрибировать бытовую кошачью речь с такой убедительностью, что, кажется, еще чуть-чуть, и ты постигнешь ход кошачьих рассуждений («Мыслимо ли дело», — восклицал по аналогичному поводу Н.В. Гоголь). Но ведь и правда, для Т. Сухановой структура фразы кота Турецкого настолько прозрачна, что не составит труда постичь другие случаи диалогов котов и их партнеров (рука отказывается набирать по старинке «и их хозяев»).

При всей новизне подхода к лингвистической стороне контакта человека и зверя невольно вспоминается старомодный эпизод в очерке «Бежин луг» у И.С. Тургенева — диалог человека с барашком, о котором рассказывает мальчик: мужик говорит — «Бяша, бяша!», а барашек — не будь дураком — отвечает: «Бяша, бяша» Ожидаемый в девятнадцатом веке эффект — мороз по коже — в наше время не срабатывает, и откровения сетевого кота решительно никого испугать не могут.

Кажется, нет такого вида, жанра художественного творчества, который рано или поздно не сворачивал бы на кошачью тропу, и Т. Суханова не упустила ни утонченной поэзии, ни лубочной картинки. В завершение этой незавершаемой темы автор пишет о странной художнице Хербет Сьюзен. Самые знаменитые сюжеты, отраженные в самых великолепных полотнах, она изъяла из рук великих художников и, не заботясь об авторском праве, передала их кошкам. И нет того исторического костюма, который не сидел бы на кошке несколько изящнее, чем на человеке. А при всем при том: чем серьезнее янтарные глаза котов, позирующих в роскошных одеждах, тем ошеломительней комический эффект от этих картин-гибридов, от этих вельмож в брабантских кружевах, но с натуральными зверскими когтями.

При всех игровых ходах, которые сама тема предлагает Т. Сухановой, это, конечно, серьезное исследование явления, угодившего в сеть. Там оно и развивается далее, да, очевидно, и обречено на развитие, пока есть Кот — Кошатники — Компьютер. Вдохновенное эссе Т. Сухановой, почти завершающее сборник, придает собранию серьезных текстов неожиданный поворот, причем поворот как раз в сторону художественной деятельности, хотя бы и виртуальной, но никак не пустой, хотя бы свидетельствующей об артистизме кошек, но делающий честь разуму человека.

И уже совершенно неожиданный «поворот сюжета» сборника происходит, благодаря озадачивающему случаю, описанному Надеждой Мусянковой в эссе «Современный не-художник в медиальном пространстве». В сущности, здесь речь пойдет о новом состоянии культуры: оно «принципиально дистанцируется от традиционных эстетических категорий, таких как «художественное/нехудожественное» [c. 419]. Яркий пример — фильм «Выход через сувенирную лавку». Режиссер фильма — известный лондонский граффитист Бэнкси, герой фильма — Тьери Гетта, не умеющий рисовать и прослывший современным художником. «Не художник», прорвавшийся в медиальное пространство, сегодня представляет выставочный проект, да и укомплектованную выставку, которую вчера еще можно было уподобить платью голого короля. Но отсутствие какого бы то ни было платья, да и самого короля, хотя бы нагого, — кого сегодня может смутить?

Игра в арт-современность исключает разоблачение чего бы то ни было — таковы правила новейшего времени, через которое мы проходим. Но, может быть, как раз новое время и может отослать нас к вековечной традиции почитания плутов. Враль, проходимец, «торговец воздухом» добирается до почетного места в социуме, ловко спекулируя своим вчерашним изгойством. Что ж, может быть, слишком уплотнен, чрезмерно деловит, удушающе деловит наш мир, и возродившийся из пепла плут нашему миру совсем не помешает.

В конечном счете, весь этот сборник безгранично интересен как раз богатым собранием материалов — не только привычных, но и неожиданных, расширяющих поле исследований, а подчас и способных изменить наше представление о сюжетах, хорошо знакомых и ставших для нас привычными. Сборник безусловно заслуживает того, чтобы читающая его аудитория расширилась, и потому необходимо пожелать ему переиздания.